пап, теперь ничего не буду бояться. Я так решил: скажешь прыгнуть с третьего этажа — прыгну, ты за меня не переживай.

Михаил охнул про себя.

— Да ты что, Толяй, с чего ты взял, что я переживаю? А с третьего этажа только дураки прыгают. Зачем это нужно — ноги переломать?

— Да нет, пап, я так просто сказал, но все равно, ты не беспокойся, я решил теперь ничего не бояться.

Они стали карабкаться вверх, цепляясь за какие-то кусты. Иногда Михаил преодолевал какой-нибудь отвесный участок и, укрепившись там, подтягивал за руку к себе сына.

— Пап! Посмотри, море какое! — закричал Толик, когда они взобрались на просторную террасу с мягкой, совсем северной травой и невысоким кустарником. — А я не знал, что море такое синее!

— Да, хорошо здесь, — вяло соглашался Михаил. — Ты есть не хочешь? А то поешь, пока я полежу. Устал что-то.

Коварное вино, взбодрив в первые минуты, вдруг начало как свинцом заливать каждую жилочку. Он устал сразу, вдруг.

— Мы же совсем немного прошли, — удивился Толя, разочарованно глядя на отца.

— Это от вина. Я думал — пустяк, виноградный сок… Не будь дураком, не пей никогда. — И провалился в никуда.

Снилось ему что-то хорошее. Он почувствовал, что просыпается, хотя с губ еще не сошла улыбка. Так бывало только в юности. Еще не окончательно проснувшись, он почуял нежный полузабытый запах. Не открывая глаз, он пытался вспомнить, что это за запах, и уже начал волноваться, предчувствуя что-то. «Наверное, этот запах снится», — подумал он и открыл глаза.

Над ним без единого облачка синело небо. Запах не исчезал. Он повернул голову и на уровне глаз увидел что-то розовое. Он чуть отодвинулся, чтоб разглядеть его… и увидел цветок шиповника.

Словно небо рухнуло и придавило его всей своей тяжестью. Стало трудно дышать. Он оглох, сердце сжалось так, как было однажды, когда он сорвался в пике и казалось, что это последние секунды.

Потом вдруг отпустило, и он почему-то стал отчетливо слышать звуки, которые до этого сливались воедино в музыку дня. Он услышал каждого кузнечика отдельно, услышал пение каждой пичуги, услышал далекий женский голос, зовущий ребенка, урчание никак не заводящегося мотоцикла где-то там, внизу, хор мужских голосов по радио и перебранку шоферов на дороге.

Каждой клеточкой тела он почувствовал тоску, зов, боль. Он понял, что немедленно, сегодня же должен поехать в Джанкой, чтоб увидеть Тайку. Адрес ее он нашел в бумагах матери, разбираясь в них после ее смерти. Зачем она хранила его — он не знал, но сам запомнил его с первого раза.

Тихая непроезжая улочка с одноэтажными частными домиками — вот где жила она. Чем ближе подходил он к дому № 17, тем страшнее становилось ему. Что он делает? Зачем все это? Может быть, не заходить, пройти мимо, а если повезет — издалека увидеть ее, не признаваясь? Она-то вряд ли его узнает.

Дом № 15. Следующий ее. Михаил еще больше замедлил шаги, чтоб как можно больше успеть рассмотреть: дома располагались в глубине двориков.

Вдруг ехавший по дороге мальчишка кубарем скатился со своего велосипеда и брякнул его чуть ли не под ноги Михаилу. Он кинулся в дом, в ее дом, а сам все оглядывался на Михаила и уже на бегу стал что-то кричать туда, в открытые окна дома. Михаил не слышал — что, но почему-то понимал, что это касается его.

На крыльцо выскочила женщина, взглянула на него и медленно села, уставив на Михаила черные неподвижные глаза. Возле нее застыл мальчишка и тоже смотрел на Михаила черными ожидающими, испуганными и в то же время радостными глазами.

Михаил отметил все это еще ничего не осознавая. И вдруг узнал, рванулся, уже больше ничего не видя и не помня, кроме этих черных круглых глаз.

— Ну вот, ну здравствуй, — едва владея прыгающими губами, пытался улыбнуться он.

Она встала и припала к нему. Совсем как тогда на вокзале. Отчаянно и слепо.

Михаил начал приходить в себя. Он обнаружил, что мальчик тоже прижался к его боку и обхватил своими жаркими ладошками его локоть. Он неотрывно глядел в лицо Михаила, и Михаил наконец встретился с его сияющим взглядом. Он отпустил Таю. И, чтобы хоть что-то сказать, спросил мальчика:

— Как тебя звать?

— Миша, — просиял ему мальчик всем лицом.

Вот как назвала она своего сына. Случайно? Нет?

— Учишься? В каком классе?

— В третий перешел.

На год младше его Толика.

А Тая, пока он, приходя в себя, разговаривал с мальчиком, засуетилась, забегала: то в летнюю кухню, то в дом. На ходу скинула фартук, шаркнула веником у порога. Затем отозвала сына, что-то пошептала ему. Мальчик убежал.

— Заходи, Миша, в дом. Жарко во дворе.

Он зашел в дом, сел на предложенный стул и стал оглядываться.

Комната была большая, плохо обставленная и, главное, неухоженная. Как будто здесь жили временные жильцы, которым не хотелось всерьез заниматься чужим жилищем.

Тая вышла из-за перегородки, быстро покидала какую-то снедь на стол, позвала его.

Он не узнавал себя. Делал все как-то тупо, машинально, как робот. Если бы ему предложили сейчас выйти в окно, он, наверное, покорно полез бы в окно. Он поймал себя на этой мысли, хотел рассердиться на себя, чтоб встряхнуться, и не мог.

Пришел Миша, передал что-то матери, она вывела его, снова что-то пошептала. Мальчик заглянул в дверь, счастливо посмотрел на Михаила и ушел.

— Он так на меня смотрит, как будто давным-давно знает.

Тая налила в рюмки какого-то вина, и, чокнувшись, они выпили. Она тут же налила по второй: видно было, что она спешит снять напряжение. И после второй заметно отошла. Встала к комоду с мутным зеркалом над ним и, порывшись в шкатулочке, что-то нацепила себе на грудь. Когда она снова села, Михаил увидел серебряную звездочку о восьми лучах с голубыми камушками.

— Узнаешь?

Он только кивнул: горло сдавила спазма. Столько лет — и сохранила.

Тая положила ему на тарелку какую-то еду, положила себе, налила еще раз в рюмки и тогда совершенно спокойно сказала:

— А смотрит на тебя так, потому что считает, что ты его отец.

— К-как отец? — впервые в жизни стал заикаться Михаил.

— Да так. Разозлилась я на мужика своего, такая гадость попался, я ему и сказала, что ребенок не его, а твой. Приезжал, мол, ненадолго. И Мишутке так сказала, фотографию показывала.

Она опять подошла к комоду и подала ему стоявшую там фотографию в резной деревянной рамке. Все было так нереально. Он